Он был… он был так превосходен: Переходил в восход и в полдень С улыбкой из хрупкого света; От щекотки дубовых веток Дрожал отражением в окнах; И вот как нежнеет желанный лик, Клянча с нас такую же мину, Так он обнимает, внимая Каждому слову в моём рассказе.
Я приходил, когда был ребёнком, Смеялся над солнечным бликом, Искрящимся тонко в моих глазах. Я дышал сиренью и вишней, Что росли у него под боком, И всё, что я мог только слышать – Тихий шорох душистой тиши.
Я водил рукой по царапинам, По шершавым и по неправильным, По горбатым и выступающим; По кривым, по глубоким впадинам.
А потом, через до-о-олгое время, Заглянув к нему наконец, Спросил было: «Как ты там, старина?», Но увидел, как в этих скрябинах Прорастают Цветы.
И заревели деревья: «Не верю! Не верю!». Ивы завыли: «Видели?», Дубы загудели: «Что же наделали?», Загрохотали, заскрежетали, Что это бездушные люди Все из жил выжали, выжегли, Контуром вышили. Вишни, сирени тут завизжали: «Как же посмели? Не знали, не знали…» Все они сжались и задрожали. Сжался и я, и с жалостью я посмотрел наверх, на прозрачные стёкла. Стало мне страшно и холодно: Словно бы призраки, Эти пустые глаза Плакали ливня тусклыми каплями, Плакали, плакали, плакал и я Оттого, что здесь упокоились Мои детство и юность, душа И вишнёвый щемящий запах.
Но теперь здесь всё перестроится, И, когда-нибудь, не спеша, Я прогуляюсь до этого места, Снова расстроюсь, конечно, Но, снимая чёрную шляпу, Скажу, глубоко перед этим вздохнув: «Вы посмотрите, что происходит: Старый лишь дом нас покидает, Но – нет! – это уходит эпоха; И кажется нам, Что, отживши свой век, Уходит от нас – не дом – А наш самый родной Человек».