Он был… он был так превосходен:
Переходил в восход и в полдень
С улыбкой из хрупкого света;
От щекотки дубовых веток
Дрожал отражением в окнах;
И вот как нежнеет желанный лик,
Клянча с нас такую же мину,
Так он обнимает, внимая
Каждому слову в моём рассказе.
Я приходил, когда был ребёнком,
Смеялся над солнечным бликом,
Искрящимся тонко в моих глазах.
Я дышал сиренью и вишней,
Что росли у него под боком,
И всё, что я мог только слышать –
Тихий шорох душистой тиши.
Я водил рукой по царапинам,
По шершавым и по неправильным,
По горбатым и выступающим;
По кривым, по глубоким впадинам.
А потом, через до-о-олгое время,
Заглянув к нему наконец,
Спросил было: «Как ты там, старина?»,
Но увидел, как в этих скрябинах
Прорастают
Цветы.
И заревели деревья: «Не верю!
Не верю!». Ивы завыли: «Видели?»,
Дубы загудели: «Что же наделали?»,
Загрохотали, заскрежетали,
Что это бездушные люди
Все из жил выжали, выжегли,
Контуром вышили.
Вишни, сирени тут завизжали:
«Как же посмели? Не знали, не знали…»
Все они сжались и задрожали.
Сжался и я, и с жалостью я
посмотрел наверх,
на прозрачные стёкла.
Стало мне страшно и холодно:
Словно бы призраки,
Эти пустые глаза
Плакали ливня тусклыми каплями,
Плакали, плакали, плакал и я
Оттого, что здесь упокоились
Мои детство и юность, душа
И вишнёвый щемящий запах.
Но теперь здесь всё перестроится,
И, когда-нибудь, не спеша,
Я прогуляюсь до этого места,
Снова расстроюсь, конечно,
Но, снимая чёрную шляпу,
Скажу, глубоко перед этим вздохнув:
«Вы посмотрите, что происходит:
Старый лишь дом нас покидает,
Но – нет! – это уходит эпоха;
И кажется нам,
Что, отживши свой век,
Уходит от нас – не дом –
А наш самый родной
Человек».
Переходил в восход и в полдень
С улыбкой из хрупкого света;
От щекотки дубовых веток
Дрожал отражением в окнах;
И вот как нежнеет желанный лик,
Клянча с нас такую же мину,
Так он обнимает, внимая
Каждому слову в моём рассказе.
Я приходил, когда был ребёнком,
Смеялся над солнечным бликом,
Искрящимся тонко в моих глазах.
Я дышал сиренью и вишней,
Что росли у него под боком,
И всё, что я мог только слышать –
Тихий шорох душистой тиши.
Я водил рукой по царапинам,
По шершавым и по неправильным,
По горбатым и выступающим;
По кривым, по глубоким впадинам.
А потом, через до-о-олгое время,
Заглянув к нему наконец,
Спросил было: «Как ты там, старина?»,
Но увидел, как в этих скрябинах
Прорастают
Цветы.
И заревели деревья: «Не верю!
Не верю!». Ивы завыли: «Видели?»,
Дубы загудели: «Что же наделали?»,
Загрохотали, заскрежетали,
Что это бездушные люди
Все из жил выжали, выжегли,
Контуром вышили.
Вишни, сирени тут завизжали:
«Как же посмели? Не знали, не знали…»
Все они сжались и задрожали.
Сжался и я, и с жалостью я
посмотрел наверх,
на прозрачные стёкла.
Стало мне страшно и холодно:
Словно бы призраки,
Эти пустые глаза
Плакали ливня тусклыми каплями,
Плакали, плакали, плакал и я
Оттого, что здесь упокоились
Мои детство и юность, душа
И вишнёвый щемящий запах.
Но теперь здесь всё перестроится,
И, когда-нибудь, не спеша,
Я прогуляюсь до этого места,
Снова расстроюсь, конечно,
Но, снимая чёрную шляпу,
Скажу, глубоко перед этим вздохнув:
«Вы посмотрите, что происходит:
Старый лишь дом нас покидает,
Но – нет! – это уходит эпоха;
И кажется нам,
Что, отживши свой век,
Уходит от нас – не дом –
А наш самый родной
Человек».
14 марта 2018
